— Хьамидан Зама, Бунухо просил показать вам это, — достаю из кармана старые четки.

Дохлый номер — дед ничего не слышит. Или не хочет слышать.

— Тебя как звать, сынок? — трогает мою руку женщина. По взгляду понятно — четки ей знакомы.

— Павел, — отдаю ей фамильную вещицу, — только это к делу не относится.

— Бунухо — наш средний сын. Что с ним? — спрашивает она дрожащим голосом.

— Прежде чем я расскажу о Бунухо, хотелось бы кое-что услышать от вас.

Женщина обессиленно садится рядом с дедом.

— Спрашивайте…

— Бунухо знал от отца какую-то тайну.

— Нет у нас никаких тайн.

Смотрю на нее в упор. Молчу.

— Разве это тайна! — всплескивает она руками. — В сорок втором году родители отправили Зама с его братом Къонахом через перевал в грузинское село. Здесь было голодно, вот и нашли какие-то вещи для обмена на овец. На обратном пути братья наткнулись в ущелье на немецких солдат, и те стали в них стрелять. Къонаха убили, Заму ранили…

Женщина вытирает скупую слезу. Посмотрев на старого мужа, прикасается к его темной жилистой ладони.

— Зама дождался, когда немцы уйдут, и пошел в родное село. Еле дошел, потерял очень много крови…

— Мне очень жаль вашего мужа, — произношу я мягко. И настойчиво добавляю: — Но это не все. Потому что это — не может быть тайной.

Покосившись на мужа, она тихо говорит:

— Зама рассказывал, будто они с братом успели заметить железную дверь.

— Какую дверь? — ползут на лоб мои брови.

— Кажется, немцы что-то построили на склоне, а вход замуровали этой дверью. И… еще один немец — не из тех, что стреляли — сказал, будто внутри спрятана смерть.

Так-так-так. Уже теплее.

— А по какому ущелью шел ваш муж в сорок втором?

— Над Армхи шел — точно знаю. Наши мужчины всегда там ходили. Через перевал, по леднику и от самого ее истока…

Все сходится. Она упомянула о том проклятом склоне, по которому пронеслась лавина, забрав с собою Андрея и еще двух ребят 17 февраля 2005-го.

Все сходится. Юрка и тип, называющий себя Волковым, тоже собираются попасть на тот склон.

— Павел, ты обещал рассказать о нашем среднем сыне, — теребит женщина четки.

Смотрю на несчастных одиноких стариков и понимаю, что весь праведный гнев по поводу воспитания бандитского пополнения улетучился. Во-первых, и старики, судя по всему, недовольны выбранной сыном судьбой. Во-вторых, и мы тоже не святые.

— Его убили? — шепотом спрашивает мать.

— Нет, — качаю головой. — В последний раз мы встречались в Саратове дня три или четыре назад. Он был жив. Правда, не вполне здоров. Вроде бы… упал с мотоцикла.

Взгляд женщины теплеет. Она благодарна за добрую весть.

Прощаюсь с женщиной и иду на улицу к Топоркову.

— Достань карту.

Тот разворачивает измочаленные листы на покатой броне; вместе находим хребет Юкуруломдук и его восточный склон, спускающийся к ущелью ледником и истоком Армхи. Прикидываем расстояние…

Тычу пальцем в окраину села Ольгети, что в десяти километрах к востоку от села Джейрах и на полпути к нужной точке:

— Выбросишь нас здесь и вернешься на Военно-Грузинскую дорогу.

— А ты дальше пешком?

— Пешком. На технике там лучше не светиться.

— Без проблем, командир.

— Павел Аркадьевич, — вмешивается Бивень, — может, кого из парней прихватишь, на всякий случай? Неспокойно в горах-то.

— Нет, — качаю головой.

Лешка Топорков не сдается:

— Возьми хотя бы парочку радиостанций.

— Не нужно. Возвращайтесь на трассу. Неровен час — хватится местное начальство…

Глава третья

— Мне нужен горячий душ. Я хочу счастья и свободы. Мне стринги врезались в попу…

Третий час мы маршируем вдоль лесистого и довольно крутого склона, и все это время в лесу не смолкает ее плаксивый голос.

Детский сад. Ну, просто шортики на лямках!

Я, естественно, иду первым. Само собой, пру на спине тяжелый ранец, а на плече — «Винторез». И еще я подбадриваю свою спутницу, частенько останавливаюсь — жду, пока она изволит догнать. Ругаю себя последними словами, что согласился взять Ирэн в неблизкое путешествие.

Протопав километров восемь, подходим к месту слияния двух рек — Армхи и Шандоя. Шандой огибает хребет Юкуруломдук с запада, а Армхи — с востока.

— Больше не могу! — опять заводит Ирэн знакомую песню.

Подаю руку и помогаю спускаться вниз.

— Терпи, коза — антилопой будешь.

— Все равно не могу, — хнычет она и виснет у меня на шее.

— Видишь, впереди блестит узкая речушка?

— Вижу. Только это не речушка, а ручей.

— Не имеет значения. Сейчас форсируем ее, продвинемся метров на пятьсот и встанем на длинный привал.

— У меня ноги болят. И голова…

— Это моя голова скоро лопнет от твоего нытья. А с твоей-то что случилось?

— Не знаю. Болит.

— Так, — начинаю закипать, — что ты от меня хочешь?

— Не знаю.

— Могу дать снайперскую винтовку.

— Зачем? — теряется она.

— Застрелишься.

— Не надо!

На каменистом берегу разуваюсь и закатываю штанины. Попутно предупреждаю девицу о стремительном течении ледяной воды; прошу идти за мной след в след и не отставать.

До середины «фарватера» Ирэн послушно следует наставлениям, однако течение «ручейка» берет верх над ее стройными, изнеженными городской жизнью ножками. Легковесная девица понемногу отклоняется от заданной линии и, когда до сухого бережка остается шагов пять, теряет равновесие и плюхается в воду.

Бросаю ранец на камни, оборачиваюсь.

Приблуда сидит посреди мелкой лужи и заливается горькими слезами…

Ладно, поплачь, а я пока коньячку хлебну. Достаю из нагрудного кармана плоскую флягу, отвинчиваю пробку, делаю один глоток, другой…

— Ты сторонница бездетных браков?

— Нет. Не знаю… А что?

— Хочешь застудить придатки? Или как там они у вас называются?…

Сидит. Вся из себя брошенная и обиженная.

Возвращаюсь, подхватываю «несчастье» на руки, несу к берегу. Аккуратно поставив на сухие камни, приказываю снять мокрые брюки, выпить коньяка и согреться на солнце.

Горе луковое беспрекословно подчиняется.

Наблюдая за ней, вспоминаю содержимое сумки, которую я велел оставить в ставропольской квартире. Боже, чего там только не было! Полтора килограмма всевозможной косметики и маникюрный набор из двух десятков предметов; купальник и резиновые тапочки; пяток блузок и столько же трусов; лаки и щетки для волос… Из всего этого сейчас сгодился бы сухой купальник. Впрочем, и так не растает.

— Пошли, — тяну ее за руку. — Поищем удобную стоянку для обеда и отдыха…

Расположившись на небольшой ровной полянке посреди смешанного леса, мы перекусили холодными консервами, выпили коньячку и крепкого кофе из термоса. Теперь самое время поваляться на прохладной травке и набраться сил перед последним марш-броском. До цели остается протопать километров пять. Для меня это — часовая прогулка неторопливым шагом, а для Ирэн — пеший поход от Рязани до Тибета.

Я понемногу привыкаю к ее наивной простоте, к полному отсутствию стеснения и других комплексов. Надевать мокрые брюки она наотрез отказалась — так и шлепала от реки в стрингах, распугивая по пути лестных сорок. На месте временного бивака первым делом скинула кроссовки и пятнистую куртку, оставшись в вызывающем сером топике со светлыми разводами.

Кажется, она и вправду устала: употребив крепкого алкоголя и немного перекусив, прилично захмелела; улеглась рядом, нахально пристроив голову на моем животе. Лежит и несет всякую чушь. При этом постоянно вертится, отчего топик съезжает вбок, поочередно обнажая то левую, то правую грудь…

Вот опять. Манерно вытянув к синему небу голую ногу с чумазой пяткой, лепечет непослушным языком:

— И вообще, Паша! Куда мы идем?

— Мы не идем. Мы лежим.